— Ой, мама, скупой какой, черствый он стал. Как тяжело жить без вас. Тонька ругается, ворчит на папу и на меня тоже. Я больше не буду жить без вас…
— …Ешь, ешь, моя хорошая…
— А папа еще овшивел. Это от голода ведь, мамочка?
— Да я уж видела. И ума не приложу, что это с ним сделалось? И нас-то с Борькой встретил: ровно бы и рад, ровно бы не рад, что мы приехали.
— Не рад, мамочка, не рад. А Борька спит разве? Экий, даже не дождался меня. А как папа-то вас встретил?
— Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну, знаешь, сама… она тут сейчас — мама, мамочка, здравствуйте…
— А разве она не заплакала?
— Ну, какое там. Сказала только: «Наконец вы, мамочка, приехали… дождалась», и всего тут.
— Она, поди, вовсе и не дожидала.
— …Ну, так вот, слушай… Раздеваемся мы тут, а он выходит из комнаты. И так это ровно бы и рад, ровно бы и не рад… «А, — говорит, — мать приехала. Ну, здравствуй…» А у самого хоть бы где-нибудь на лице выразилось. А то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду не подала. Бог уж с ним!'
Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.
— Мамочка, не плачьте, не плачьте.
— Да больно уж обидно, доченька…
Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама думала… А что, если он не спит и все слышит?
— Мамочка, а он спит?
— Давно уж дрыхнет.
Мама смешно-смешно махнула своей, словно обваренной, красной от стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос, и вся переносица в морщинах… Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы тонкие, с подушечками на концах.
— Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в «Европейской» гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.
— Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся, ложись спать. Устала, поди…
— …А на службе скучно. Александр Андреич — ничего себе, а Зайцев — совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там. Очень хорошая… Хлеба с маслом дает.
— Спи, спи, моя родная, Господь с тобой…
Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею руками.
— Мамочка, милая, как я счастлива теперь.
— Ну, ну, спи с Богом.
— А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо…
— Он и всегда был хороший человек.
— И Френев мне писать будет… Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Вологде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.
— Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.
— А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За пол месяца четыреста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.
— Ох, дурочка ты моя. Все равно мне надо у него на расходы брать. Ну, спи, спи с Богом.
— Я, мамочка, его совсем больше не люблю, а вас еще больше люблю.
— Хорошо, хорошо, доченька.
— А разбудите меня завтра в восемь часов?
— Хорошо, хорошо, спи.
— И чай, мамочка, завтра будет?
— Ну как же, разве я провожу тебя без чаю?
— Спокойной ночи, мамочка.
— Спи, моя родная.
16 мая
Проснулась оттого, что Борька трясет за плечо и кричит в самое ухо:
— Феюша, Фея, Фея, Феюшка, вставай… Я ведь приехал… Ой, мама, Феюшка что-то мысит.
— Борька, милый!
— Наконец! Продрала зенки! Чего дрыхнешь? Ведь я приехал…
А сам, сияя своей рожицей, тянется с поцелуями.
— Ах, мамочка, самовар уже готов! Вот хорошо-то! За всю жизнь первый раз с чаем ухожу на службу.
Чай пью с хлебом. Не маленький кусочек, а ешь сколько хочешь. И с собой мама дает еще хлеба.
В канцелярию влетела бомбой. Сама чувствую, что на ли це глупая во весь рот улыбка. Кричу так звонко, что сама удивляюсь:
— Здравствуйте, Елена Ильинишна…
— Здравствуйте, здравствуйте, золотце. Что это золотце так сияет сегодня?
— Ах, Елена Ильинишна, мама приехала.
— А, мама? Наверное, из деревни? Привезла чего-ни будь? Да?
— Да, да… Ничего особенного. Рыжиков в бочонке, творогу, масла немного, да еще сухарей…
— Сухарей. Вот золотце счастливое… Я очень люблю пить чай с сухарями.
— Ой, Елена Ильинишна, хотите, я вам завтра принесу?
— Ну, что вы, золотце, спасибо.
— Ей-богу, Елена Ильинишна, принесу.
— Нет, нет, что вы за глупости говорите.
— Господи, Елена Ильинишна, да вы должны взять. Раз я вас люблю, вы должны, должны, должны… Все равно не хорошо будет, если не возьмете.
— Ну, ну, золотце, теперь не угощают. Теперь такое время… Все дорого…
— Елена Ильинишна, вы должны. Мне никакого дела нет до времени. Сказала принесу, вот и все.
— Хорошо, хорошо, идите, золотце, работайте.
Сажусь за стол. Ах, и Маруся… Как она хорошо смотрит!
Смотрит и улыбается.
— Ой, Маруся, как я счастлива. И мама сказала, что скоро Сережа приедет.
— А кто такой Сережа?
— Это мой брат. Он в отпуску в деревне был. Ох, умный какой! Ужасно хороший и очень умный.
— А он интересный?
— По-моему, интересный. Высокого роста. Знаешь, лицо такое смуглое.
— Я люблю смуглых мужчин.
— …Усов и бороды нет. И потом, губы у него удивительные, когда улыбается… Вот такая ямочка тут. И улыбка милая, хорошая. Очень симпатичное лицо. Прямо видно, что интеллигентный человек.
— А он образованный?
— Да, он… ну, как все. И потом все на курсах… Английский, немецкий, французский еще знает… И еще когда на фронте не был, то все заведующий был. Разные там отделы народного образования основывает. И он все поймет, каждого человека. Прямо удивительно, как меня понимает. Всю, всю. Я его безумно люблю.
— А нос у него какой?
— А нос как у меня… Ой, вру, вру. У меня ведь картошка…
— Нет, что ты, Фея, когда в профиль, у тебя не картошка.
— Да нет, нет, ты не понимаешь. В длину такой, как у меня. Не узкий, не широкий. Так, в общем, — средний… Ну, русский прямо нос. А вообще-то лицо у Сережи не русское.
— А на кого он похож?
— На французского летчика.
— Ну, как же летчика? Летчики же разные бывают. И потом, сколько ему лет?
— Ну, как тебе объяснить… Я там и не знаю. Двадцать пять, или двадцать два, или двадцать три. А брюки — галифе. Высокий такой, и френч еще. Усики только чуть-чуть. черненькие…
Я бы хотела его увидеть.
Ой, Маруся. В общем, нельзя назвать красавцем. Ну, да я не люблю таких, знаешь, парикмахерских усов. И румяных вот таких щек. И ты не любишь?
— Да, я тоже не люблю.
— Он…
Господи, как я заболталась. Елена Ильинишна говорит:
— Ну, золотце, кончили вы? Принимайтесь за работу
Противная эта Елена Ильинишна. И сухарей давеча нарочно попросила. Разговаривать теперь мешает.
— Ой, Елена Ильинишна, извините, я так сегодня счастлива. И знаете, еще скоро Френев приедет. Ты знаешь, Маруся, я его прямо люблю…
— Ну, хорошо, Феечка, давайте работать. Елена Ильинишна сердится.
— Верно. Давай, Маруся, давай…
А мама приготовит чай, когда приду домой. Господи, как я счастлива. И завтра утром тоже чай. Ах, мамочка, мамочка милая. Ты не знаешь, как я тут страдала… Хорошо теперь.
17 мая
Сегодня получила первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей.
И совсем не рада, когда Тюрин, наш казначей, подал мне бумажки. Противно было класть в карман. Словно они привязали меня к карману. И теперь, когда лежат, я чувствую, что они шевелятся в нем. Папа, конечно, будет очень очень доволен. Будет говорить, что это первые самостоятельно заработанные деньги, надо беречь, и прочее… Неприятно все это как!
И дома почему-то долго медлила отдавать их папе. Обедаю и ощупываю бумажки. Трудно почему-то для меня сказать, что получила деньги. Наконец, говорю хмуро:
— Вот деньги… получка…
— А-а-а, вот молодец, дочка! Сколько?
— Не знаю, считайте сами.
Папа как будто не замечает моего тона. Аккуратно, до противности, свертывает каждую бумажку отдельно и тщательно, ровной кучкой, укладывает в большой черный кошелек.
— …Молодец, молодец, дочка. Помни: это твои первые самостоятельно заработанные деньги. Поди-ка, и самой приятно? Хе-хе-хе.
18 мая
На папу совсем не повлиял мамин приезд. Даже как будто наоборот. Сегодня он нашел предлог и совершенно отделился от нас в хлебном пайке. Отделился… Какое страшное слово и как холодно от него в душе!
Сегодня должен был приехать Сережа. Я уже надевала шляпку, чтобы идти на службу, когда кто-то позвонил.
Так рано Сережу никто не ждал. Мама пошла открывать дверь спокойно. И вдруг я вся задрожала от ее радостного крика: «Сереженька!»
